Увлечение и освобождение - Александр Лимитовский

Итак, мы заметили, что власть паразитирует на наших лучших ценностях, создавая своего рода надстройку над рациональным мышлением, лишая нас воли и извращая наши намерения. И в то же время мы сами выстраиваем иерархии, все они есть результат нашего труда и нашей фантазии. Поэтому для нас не может не встать вопрос о мотивации к власти. Действительно, зачем ограничивать собственные возможности, при чем там, где они касаются наиболее значимых для на вещей? Для того, чтобы ответить на этот вопрос, нам нужно посмотреть на модель власти уже как на нечто целостное, сформированную привычку, как ее переживает субъект власти.

Первое, на что следует обратить внимание, это то, что люди получают от власти удовольствие. Мы осуществляем власть не по случайности, а целенаправленно. Нетрудно заметить, что от всевозможных митингов и демонстраций, люди зачастую получают наслаждение едва ли не большее, нежели от употребления пищи, или от секса. Нацисты, собравшиеся в кружок ненависти, и проклинающие существование евреев, это просто люди получающие удовольствие от совместного досуга, евреи не являются их актуальной проблемой. Поэтому я считаю, что мотивация к власти может быть охвачена через два неотделимых друг от друга понятия: мотивация наслаждения властью, и экзистенциальная мотивация (в ситуации столкновения с реальной жизнью).

Наслаждение властью обеспечивается в первую очередь через садо-мазохизм. Это может понять каждый, кто может представить себя на месте руководителя какого-нибудь отдела, который любит свой статус «главного в этом офисе», или его сотрудника, получающего удовольствие быть подавленным своим подчиненным положением. Дело в том, что и один, и второй, держат в голове иерархическую модель. Именно иерархическая модель и есть графическое воплощение садо-мазохизма, дающее им ключ к осуществлению их темных страстей.

Иерархии построены по определенному принципу: то, что выше, лишает содержания то, что ниже, при частичном сохранении специфики того, что ниже. Для элемента иерархии не может быть уникальных ситуаций или уникальных состояний, возможностей, он фиксирован в своем положении в структуре иерархии, и все его потенции, все его содержание, должно быть сведено к ее поддержанию. При переносе взгляда от высшего элемента к низшему, мы должны принизить низший элемент перед высшим (чтобы обосновать, что высший – выше) насколько это возможно, чтобы содержание этого элемента стало бы частью воли, потенции или природы высшего элемента. Сам низший элемент, таким образом, округляется, из него вычеркивается все, что не поддерживает желания строителей иерархии относительно него (сперва, конечно, только в мысли, но потом мы живем, руководствуясь этими иерархиями, и принуждаем других играть эту роль). Как любой садист, строитель иерархии ставит свою волю над волей других, и, через его уничтожение как другого, вписывает его сущность в свои желания вопреки его воле.

Стоит отметить, что любой элемент включается в иерархию, а не оказывается в нее включенным, потому что иерархия строится, а не констатируется. Вы не можете просто ткнуть пальцем и сказать: «вон, Джо, смотри, какая иерархия». Когда мы используем иерархию в каких-то наших исследованиях, смотрим на нее, вспоминаем о ней, или как-либо еще мыслим ее, мы вписываем элемент в ее строение; поэтому фиксация элемента иерархии в самой иерархии это не одинарный акт, а регулярный процесс вписывания каждого отдельного элемента реальности в жестко заданные нами рамки. Иерархия внеситуативно (а, следовательно, через бесконечное умножение третьих лиц и категорий) расставляет приоритеты между уровнями – а следовательно, представляет собой насильственное закрепление элементов живого мира и живого сознания, существующих во времени; насильственная как по отношению к объекту исследования, так и к самому исследователю, что решит ее для чего-либо приспособить. Иерархия претендует на нечто большее, нежели чем статус прикладного инструмента для удовлетворения нужд Человека, и поэтому любая иерархическая модель – графически воплощенный садизм.

Когда же мы смотрим на иерархию снизу вверх, то мы добавляем к элементам, их связям и процессам, дополнительную к их содержанию связь, искажающую наблюдаемые нами объекты и множество их возможных отношений. Очевидно, что как микроб не выше и не ниже луны, так и дурак не выше и не ниже мудреца, потому что дурак – это только дурак, а мудрец – это только мудрец. Археолог – это Человек, занимающийся раскопками, генерал ракетных войск – Человек, ответственный за ракеты, молочник – Человек, доставляющий молоко к порогу нашего дома. Ни кто из них ни выше, ни ниже, и не равен другому, каждый из них просто занимается тем, что ему по вкусу. Видеть в худшем и лучшем работниках иерархию – значит не увидеть (или исказить увиденное) ту сухую причину, по которой худший работник хуже справляется с заданием, чем лучший. Ни микроб, ни планета, ни молочник, ни рынок молочных продуктов – никто из них не составляет никакой иерархии, они есть просто объекты для направления нашего взгляда, и каждый из них обладает своим, особым содержанием.

Обобщая вышесказанное, иерархия есть попытка построить власть не с начала, а с середины, избавившись от ее ситуативности. По сути, иерархия – воплощение в жизнь стремление людей к садизму, попытка получить удовольствие от разрушения себя и других (в самом широком смысле слова). Перенесенная в плоскость социальной реальности, иерархия проявляет себя через систему идентификаций и самоидентификаций Человека. Она появляется там, где появляется другой, с которым можно себя сравнить. При этом и Я, и другой, в общем оказываются не более чем фантазиями автора иерархии. Эти фантазии могут быть весьма разнообразны: это может быть мышление о том, каково быть кем-то (например, поваром), как этот кто-то должен или может думать о ком-то (например, о владельце ресторана), а так же о том, каково это – быть мной, как некто мыслит обо мне, что он думает о том, что Я думаю о нем и т. д. Мы мысленно переносим себя на место другого, чтобы таким образом отрефлексировать то, что хотим о нем понять, как бы эмпатическим способом додумываем за него то что не можем напрямую спросить. Если Я хочу понять, что думает обо мне друг, то Я должен в своем мышлении составить аналог того, что происходит в его мышлении. Впрочем, додумывать чужие мысли мы можем не только за живых людей: мы можем делать это за птиц и зверей (существует очень много народных сказок и пословиц, в которых звери, в соответствии с их образами в глазах Человека, обретали речь и взаимодействовали с Человеком), за космос, за группы людей, за упавшую табуретку и что угодно еще. Мы типируем субъектов на категории, и, чтобы не загружать мозги, упрощаем бесконечное разнообразие уникальных человеческих проявлений к узкой группе нормативов, закрепленных за такими стереотипами. Если Я вдруг столкнусь с Человеком в лыжной маске, Я буду действовать сообразно своим представлениям о нем – например, могу решить, что он скрывает лицо, чтобы его не опознали, и сделаю вывод, что он хочет этот банк ограбить (и убить его первым попавшимся под руку тяжелым предметом)2.

Иерархия во всех таких случаях проявляется в том, что мы, перенеся себя на место другого, в его лице сами себя подавляем. Когда Я говорю, что пьяный Человек хуже трезвого, мне нужно побывать и в роли пьяного, и в роли трезвого, сравнить их по произвольному критерию, а затем совершить некоторое садистское микродействие по отношению к пьяному с позиции трезвого, которое окончательно зафиксировало бы различие в их положениях. Никакой критерий вне проблемной ситуации не может однозначно сказать, что кто-то чем-то хуже другого, потому что для этого нам нужно дожать второго, дать эмоциональную оценку и совершить агрессию в его отношении. Если бы в этом мире появилась бы прекраснейшая святая дева, что изобрела бы лекарство от СПИДа, избавила бы мир от голода, и принесла бы абсолютный смысл жизни каждому Сартру, то она не была бы «лучше вообще» какого-нибудь умственно неполноценного уродца, живущего за чужой счет, и обеспокоенного исключительно собственными мыслями о мести окружающим за то, то они ему не кланяются, когда он проходит по улице; – потому что ни кто из них не имеет установленного предназначения для сравнения «вообще», вне конкретной проблемы.

Однако не надо думать, будто бы иерархия проявляется как садизм исключительно во взаимоотношениях между людьми – они точно так же проявляют себя в познании. Проведем мысленный эксперимент: представим себе город, в котором есть два места для памятника. Одно место престижное, в центре города, напротив дома правительства, а другое – на окраине, в бедном районе. У нас есть два кандидата: двое ученых, один открыл более общий закон, другой работал с частностью (или один придумал концепцию самолета, а другой работал с моторами). Оба одинаково гениальны, изобретения обоих оказались одинаково необходимы городу. Кого из них, на Ваш взгляд, будет более логично поставить в центр, а кого – на окраину? Думаю, что граждане города выберут на престижное место того, кто открыл более общий закон – по той же причине, по какой на пьедестал почета ставят генералов, а не солдат. Садизм в отношении к миру имеет не меньше жертв, чем садизм в отношении к другому: взять в пример ту же нацистскую науку, или карательную психиатрию. При этом это все вещи непроизвольные – если у психиатра есть иерархическое описание работы психики больного, то он без особых угрызений совести задушит какое-то частное проявление любви у этого пациента дозой галоперидола, решая более общую проблему эмоциональной нестабильности.